То, что остаётся Hikayeyi takip edin

Знаете, что самое страшное? Когда желания сбываются.

– – –

Я не совершаю немотивированных поступков. Впрочем, не один я. Немотивированных поступков, вообще, не бывает. Всегда имеется какая-то причина. Даже импульсивные поступки мотивированы. Мотивов немного: страх, похоть, алчность, желание славы. Доводы разума? Да, они могут быть мотивом. Но вот беда, разум не всегда срабатывает. Да, ещё альтруизм! Альтруизм тоже мотив, как ни странно.

Я привык свои поступки обосновывать. Меня к этому приучили в детстве. Что бы я ни сделал, мать требовала объяснений, почему я поступил так, а не иначе. Постепенно я научился сначала тщательно готовить обоснование и только потом совершать поступок. Это не раз спасало от долгих разговоров.

Должен объяснить, почему вы здесь, и почему я вам это рассказываю.

Вы здесь не для того, чтобы меня слушать. Впрочем, вы уже догадались. Только не знаете, кто я такой и каковы мои намерения. Скоро поймёте. В принципе, я могу всё сделать, ничего вам не рассказывая. Мне, вообще, необязательно с вами разговаривать. Без этого было бы даже лучше. Быстрее и без лишних страданий. Но я расскажу.

Во-первых, как я уже сказал, сначала я должен всё объяснить. Это мой принцип. Во-вторых, есть ещё один мотив, очень сильный. Наверное, это в наших генах – человек стремится поделиться с другими тем, что знает. Вы замечали, о чём говорят люди? Главным образом, обсуждают то, что узнали. Сами или от других людей. Желание делиться знанием столь же сильно, как и стремление к размножению. Я не исключение. Я испытываю острую необходимость поделиться.

Почему именно вы. Впрочем, как только я начну рассказывать, вы поймёте.

Теперь, собственно, история. Она короткая, в ней всего четыре эпизода.

Эпизод первый

Уже два года я боюсь спать. Только закрою глаза, вижу будто это случилось сегодня.

Её тело, переворачиваясь в воздухе, взлетает над дорогой и падает головой вниз. Расплывающаяся по асфальту кровь. Я подбегаю – она уже не дышит, хотя глаза открыты, а руки ещё делают судорожные движения.

Я тогда отстал: нагнулся завязать шнурок. Она пошла без меня – как раз зажёгся зелёный.

Средь бела дня на пешеходном переходе… Если бы я не замешкался, успел бы оттолкнуть. Нелепо…

Звука тормозов не было. Он даже не пытался тормозить. И потом не подумал остановиться, даже увеличил скорость. Говорили, что остановился за углом, снял номера и поехал дальше.

В большом городе скрыться невозможно. Его нашли через двадцать минут. Рядом уже был адвокат его отца.

Собственно, на этом первый эпизод заканчивается.

– – –

Потом были следствие и суд. Бесконечный суд. Заседания постоянно переносились.

Что я, простой гражданин, мог противопоставить семье депутата? Адвоката, которого мне дало государство?

Когда суд отклонил заключение о том, что обвиняемый на момент происшествия был под действием наркотика, я понял, что нагло ухмыляющийся юнец, убивший мою жену, останется безнаказанным.

Я перестал ходить на суд. Находиться в том презрительно-равнодушном окружении было невыносимо. На меня никто не смотрел. Ни судья, ни прокурор, даже мой адвокат – никто. Я был всего лишь досадным обстоятельством, из-за которого им приходилось находиться в том угрюмом месте. Все были уверены в исходе.

О приговоре узнал от знакомых. За убийство собаки сейчас могут дать больше.

Вся Вселенная сжалась в одну точку, в одно желание.

Что делать, когда государство даёт понять, что ты ему безразличен? Можно замкнуться, уйти в себя. Или поднять шум, добиваться справедливости. Ни то ни другое не для меня – уж такой я человек. Есть ещё один выход – взять его функции на себя. Функции государства. В конечном счёте, это и есть мой мотив. Не месть сама по себе. Именно это – сделать то, чего не смогло или не захотело сделать государство – покарать убийцу.

В моём собственном суде я как обвинитель и, одновременно, защитник рассмотрел все обстоятельства дела, взвесил отягчающие и смягчающие доводы. Как жюри присяжных вынес вердикт. И, наконец, как судья подписал приговор. Справедливый приговор.

Теперь мне предстояло стать палачом.

Был ли я готов? Да. Когда убивают того, ради кого живёшь, ценность жизни убийцы сводится к нулю.

Вы скажете, что это самосуд. Да, согласен, это самосуд. Скажете, что это незаконно, это убийство. Окей, я не спорю. Скажете, что преднамеренно убить человека это смертный грех. Да, вы правы, убивать людей – грех. Вот только учтите одно обстоятельство. Тот, кто убил мою единственную, для меня перестал быть человеком.

Я продал дом, всё нажитое. Поселился в съёмной квартирке. Вырученных денег для моего замысла как раз должно было хватить.

Убивал ли я до этого? Нет, никогда. Я и курицу зарезать не сумел бы.

Чувствую, вы уже всё поняли. В вашем взгляде ужас.

Нет, не надо мне ничего предлагать. Не нужны мне деньги.

И угрожать не надо. Я давно никого не боюсь.

Пожалуй, я подожду…

Сейчас я подключу первую капельницу, и в вашу вену начнёт поступать транквилизатор.

– – –

Ну вот, теперь вы готовы слушать дальше.

На моём месте мог оказаться кто угодно. Вы тоже.

Представьте, что вы сейчас не здесь. Вы на том перекрёстке. Вспомните своего самого любимого человека. Такой есть у каждого. Теперь представьте: вот он лежит в луже крови. Умирает. Только что, минуту назад, вы разговаривали, он смеялся над вашей шуткой… А сейчас, в этот самый момент, вы слышите его предсмертный хрип, видите, как стекленеют глаза... Вы кричите, бьётесь в безумной надежде, уже понимая, что сделать ничего нельзя – это конец… Такой нелепый… Его убили только что, на ваших глазах. Какая-то мразь не удосужилась нажать на тормоз, потому что ваш любимый человек для него не более, чем собака на дороге. А потом те, кто обязан сделать всё возможное, чтобы убийца понёс наказание, не стесняясь вашего присутствия, делают всё возможное, чтобы он этого наказания избежал. Что вы будете делать? Наймёте адвокатов, станете писать жалобы, создадите страницу в Фейсбуке, будете выходить на улицу с плакатом, обивать пороги редакций? Флаг вам в руки – у нас демократия.

Или плюнете на всех и возьмётесь за дело сами?..

Каково тому, кто потерял любимого? Чувствуешь будто на тебя обрушилось всё содержимое ящика Пандоры.

Впрочем, зря я это вам говорю... У таких, как вы не бывает любимых людей.

Кстати, все знают миф о любопытной Пандоре, которая выпустила из запретного ящика бывшие там несчастья, но не все знают его окончание.

В ящике кое-что осталось.

Там была ещё Надежда. Когда несчастья ринулись к выходу, она отошла в сторонку, пропуская их. Надежда ведь всегда такая – вежливая, нерешительная… Когда же беды и горести вылетели наружу, чтобы люди навсегда забыли о счастливой беззаботной жизни, Пандора быстро захлопнула крышку, и Надежда навсегда осталась взаперти в том страшном ящике. Так распорядились боги. Они не захотели, чтобы Надежда досталась людям.

Вы, наверное, решили, что я психопат? Уверяю вас, это не так. Я нормален совершенно. Я не получил удовольствия от того, что сделал тогда. И не получу от того, что сделаю сейчас. Мой мотив продиктован доводами разума. Холодного разума.

Я стал следить за состоянием осуждённого. Информацию давал мой адвокат. Это была единственная польза, которую я смог от него получить.

Сразу после оглашения приговора те адвокаты, как и следовало ожидать, подали апелляцию. Потом ещё одну, потом ещё. Все жалобы были отклонены одна за другой. Происходило это не быстро, в течение долгих месяцев. Срок шёл, а осуждённый находился не в колонии – в следственном изоляторе. Жил не в общей камере на шесть человек, в которой из-за того, что тюрьма переполнена, живут двадцать несчастных.

Он проводил время в элитной камере. Вы, вероятно, слышали, что это. Эдакий пятизвёздочный отель посреди тюрьмы с кондиционером, телевизором, холодильником, набитым деликатесами, и душевой кабиной. В таких камерах сидят богатые постояльцы. Правоохранители не признают существование таких камер. Но они есть.

Когда была отклонена последняя апелляция, и осуждённого уже следовало этапировать в колонию, он вдруг сильно заболел. Разумеется, его тут же перевели в больницу. Тамошние врачи принялись его лечить. Лечили они его лечили, да так и не вылечили. Закончилось лечение тем, что было назначено судебное заседание для рассмотрения просьбы об освобождении в связи со смертельным заболеванием. На тот же день был куплен билет на самолёт в одну из стран, с которой у нас нет соглашения об экстрадиции.

Меня это устраивало.

– – –

СпрОсите, что я тогда чувствовал?

Ничего.

Вы удивлены? Думаете, я должен был люто ненавидеть? Так-то оно так, но… Вы не были в моей шкуре…Поверьте, ненависть – слабое чувство. Боль – сильнее. Моя боль была настолько сильна, что убила ненависть.

Что чувствует бомба, заложенная в автомобиль? Ничего не чувствует. Потому что она мертва. Мертва до того момента, когда на контактах её детонатора не появится электрическое напряжение. В этот момент она оживает. Её жизнь длиться всего какую-то миллисекунду. Но что это за жизнь!

Я расскажу вам об этом.

Бомба лишь кусок мёртвой материи. Несколько сотен граммов бризантной взрывчатки, в которую вставлен электродетонатор. Она способна только ждать. Ждать, когда её призовут к жизни. Сделать это может тот, кто её заложил, нажав на кнопку мобильного телефона, или тот, кому она предназначена, повернув ключ в замке зажигания.

Бомба оживает, когда на контактах электродетонатора появляется напряжение, и через его мостик накаливания начинает течь ток. Мостик раскаляется и поджигает покрывающий его воспламенительный состав. Жаркая вспышка подрывает заряд инициирующего взрывчатого вещества. Струя раскалённых газов с первой космической скоростью пробивает стальной корпус электродетонатора и врывается в массу бризантной взрывчатки, мгновенно повышая в ней давление до сотен тысяч атмосфер. От чудовищного сотрясения атомы углерода и кислорода в молекулах взрывчатки соединяются, образуя газы, нагретые до тысяч градусов, которые, стремительно расширяясь, с бешеной силой ломают металл, разрывают плоть.

Бомба пробуждается к жизни, чтобы тут же умереть, превратиться в облако газов и далеко разбросанные бесформенные осколки.

Жизнь бомбы длится ничтожную долю секунды. Что она чувствует?

Представьте, что эмоции, которые вы ощущали в течение всей вашей жизни, кто-то спрессовал в одну миллисекунду. Радость и горе, надежды и разочарования, любовь и ненависть – всё, что вы чувствовали на протяжении дней, месяцев, десятилетий – в одно мгновение. Скажете: это будет взрыв!

Вот именно!

Но я отвлёкся.

Пожалуй, пора подключить вторую капельницу. В ней мышечный релаксант. Он вас расслабит. Конвульсии мне не нужны.

– – –

Итак, был назначен день, когда осуждённый за убийство моей жены, ни отбыв ни дня настоящего заключения, выйдет на свободу и улетит далеко, чтобы нежиться в тёплых волнах и наслаждаться прелестями юных дев.

В тот день я должен был привести в исполнение мой приговор.

У меня была масса времени, чтобы подготовиться.

Как он должен умереть? Быстро без мучений, так ничего и не поняв? Или долго, испытывая физические муки, в полном сознании, отчётливо понимая неотвратимое приближение ужасного финала, ощущая смертную тоску от того, что больше никогда не будет ни ласковых волн, ни юных дев – вообще ничего, переживая отчаяние от такого близкого, но совершенно невозможного спасения. Меня устраивало второе. Понятие «милосердие» исчезло из моего кругозора.

Как я это сделаю?

Знаете ли вы, что правильно убить человека совсем непросто?

Смерть наступает тогда, когда умирает мозг. Надо или его разрушить, или прекратить поступление в него кислорода.

Первое меня не устраивало. Не потому, что выстрел в голову считается быстрой смертью. К слову, это совсем не так – даже с частично разрушенным мозгом человек может умирать долго, а может и вовсе не умереть. К примеру, Джон Кеннеди тогда, в Далласе, умер не сразу. После того как пуля снайпера выбила из его головы всё правое полушарие мозга на платье Жаклин, он жил ещё двадцать минут – дышал, у него двигались глазные яблоки. Меня не устраивало то, что человек в таком состоянии теряет способность осознавать происходящее.

Нужен был способ прекращения жизни, не вызывающий ни мгновенной смерти, ни потери сознания. Я должен был нанести непоправимый вред его организму, но так, чтобы мозг пострадал последним. Удушение, повешение, разрушение сердца, пересечение крупных сосудов, извлечение внутренних органов здесь не годились.

Я придумал такой способ. Он был ужасен! Но не беспокойтесь. К вам я его применять не буду.

Эпизод второй

Они всё разыграли, как по нотам. Осуждённый вошёл в зал судебного заседания, с трудом передвигая ноги, опираясь на руку конвоира. А вскоре и вовсе потерял сознание. Разумеется, была вызвана «скорая помощь». Врач, сделав укол, привёл его в чувство. Всё заседание осуждённый провёл, лёжа на носилках. После оглашения решения фельдшер и водитель «скорой» в сопровождении врача, адвоката, отца преступника и охранников вынесли носилки во двор суда. Там была короткая остановка. Толпе журналистов, вооружённых камерами и микрофонами, сообщили о милосердии нашей фемиды, освободившей из-под стражи несчастного смертельно больного. После чего носилки были задвинуты в фургон «скорой помощи».

Как только двери фургона захлопнулись, он вдруг рванул с места и за секунду скрылся, оставив во дворе суда свиту преступника и бригаду «скорой».

Ничто так не сбивает с толку, как униформа. Когда на вас форменная одежда, всем наплевать на вашу личность, вас не замечают, будь вы рабочий, официант или медик. Униформа переключает внимание с личности на общность.

Ни журналисты, ни охрана, не обратили внимания на рабочего в спецовке, который во дворе суда зачем-то красил недавно покрашенную стену. Когда прошумело, что заседание закончено, все были так озабочены занять удобное место, что никто не заметил, как рабочий, вывернув наизнанку спецовку, сел в кабину фургона.

Когда носилки вынесли из здания, никто не обратил внимания на то, что за рулём фургона сидел человек, которого там быть не должно было. Потому что на нём была оранжевая куртка сотрудника «скорой помощи».

Я рассчитывал перегрузить мою добычу в другой фургон, который ждал меня за пять кварталов на заброшенной алле старого парка. Прибыв на место, я вышел из кабины, открыл грузовую дверь моего фургона и уже собрался вытащить из «скорой» носилки.

И тут этот мерзавец сбежал.

Я открыл заднюю дверцу «скорой» и тут же получил удар ногой в лицо.

Когда я пришёл в себя, ни мерзавца, ни моего фургона не было.

Он весьма талантливо разыгрывал обессиленного доходягу. Настолько талантливо, что даже я поверил.

Вы заметили, что я избегаю называть его по имени? Как угодно только не по имени. Называя кого-то по имени, вы признаёте его человеческие качества. А для меня, я уже говорил, он перестал быть человеком.

Как и вы.

Эпизод третий

Мой объект мог двигаться только в одном направлении – в аэропорт. Почти не надеясь на успех, я сел за руль «скорой» и бросился догонять.

По моим прикидкам между нами была примерно минута. Учитывая скорость, которую способен был развить мой фургон, это километра полтора. Когда я выехал на трассу, его впереди не было, хотя дорога просматривалась на те самые полтора километра. Разумнее было прекратить преследование. Но я никогда не бросаю дело на половине. Это ещё один мой принцип.

Начатое я всегда довожу до конца. Чего бы то ни стоило. Это редкое качество – предмет моей гордости. Не все так могут. Большинство бросает на полдороги – не нравятся трудности или пропадает желание. Большинство, но только не я. Если чувствую, что не могу довести дело до конца, то просто не берусь за него.

Ещё в первом классе мать следила за тем, чтобы я выполнял домашние задания скрупулёзно, «от сих до сих». Малейшее проявление лени или пренебрежения наказывалось. Постепенно я и сам привык – не вставал из-за стола пока не были решены все задачи или не дописано сочинение. При этом отличником я не был. Меня никогда не хвалили, ставили четвёрки. Пятёрки получали те, кто как раз прилежанием и не отличался. Зато их любили учителя.

Я включил сирену и помчался по разделительной полосе.

Его сгубило то же, что и мою жену – его наглая самонадеянность. На подъезде к аэропорту, за двести метров от терминала он, объезжая автобус, выскочил на встречную полосу и ударил легковушку. Как и в прошлый раз, он, практически, не пострадал – ударился головой о ветровое стекло и потерял сознание. Водитель же легковушки, как я потом узнал, стал инвалидом.

На что он надеялся? Думал проскочить? Был уверен, что его пропустят, потому что все обязаны его пропускать? Или ему просто было наплевать на тех, кто с ним на дороге?

Я подъехал сразу после аварии, ещё до полиции. Опять сработал эффект униформы. Подбежавшие на помощь люди помогли погрузить мерзавца в мою «скорую». Никто не обратил внимания на то, что не было ни врача, ни фельдшера – один водитель и у того лицо в крови.

Зачем я рассказал вам этот малозначительный эпизод? Он короткий – каких-то пять минут – и выбивается их общей канвы повествования. Ну сбежал, ну поймал я его – это никак не повлияло на финал истории.

Эти пять минут стали для меня решающими.

Попытаюсь объяснить. Представьте, что вы строите дом. Не просто дом, не просто сооружение для жилья. Этот дом – вещественное воплощение вашей сущности, вашего «я», вашего эго, если хотите. Он – главное, смысл и итог вашей жизни.

В долгих яростных дискуссиях с самим собой вы решаете, каким ему быть: сколько этажей, какие должны быть комнаты, как он должен выглядеть снаружи. Вы рисуете эскизы, рвёте их и рисуете новые. Это должен быть не просто дом – это должен быть ваш дом! Единственный и неповторимый. Наконец, вы находите решение и садитесь за компьютер, чтобы бессонными ночами превратить идею в чертежи. Вы вычерчиваете планировку этажей, фундамент, стены, крышу, прокладываете водопровод, канализацию, электричество, интернет. Выбираете материалы для стен, перекрытий, кровли. Придумываете, какими должны быть окна и двери.

Потом, когда проект готов, вы приступаете к строительству. Руководите рытьём котлована, закладкой фундамента, возведением стен. Затем чуть ли не самое важное – внутренние работы. Обои, светильники, выключатели, дверные ручки – всё должно быть именно так, как вы задумали и никак по-другому!

И вот после стольких трудов и переживаний, когда всё готово и осталось только завезти мебель, в дом бьёт молния и на ваших глазах всё сгорает к чёртовой матери за пять минут!

Стоя на пепелище вашей жизни, вы шепчете: «Это всё сон, это происходит не со мной…». Вы крепко зажмуриваетесь и просите: «Ну пожалуйста, пожалуйста пусть будет чудо! Пусть я открою глаза, и всё будет по-прежнему! А я обещаю, я клянусь, что до конца жизни буду строить дома другим людям!». Вы открываете глаза, и – о чудо! – ваше творение перед вами целое и невредимое.

Так вот, эти эмоции – жалкое подобие того, что я почувствовал, когда увидел, что мой объект, которого я уже не надеялся заполучить, сам идёт ко мне в руки.

Но обещание тогда я дал. А обещания я всегда выполняю. Это тоже мой принцип.

– – –

Вы, наверное, заметили, что имя жены я тоже вслух не произношу. Не хочу осквернять его вашим присутствием. Оно для меня свято.

Она была для меня всем: моим светом, моим миром, смыслом моей жизни…

Теперь у моей жизни другой смысл.

Эпизод четвёртый

Нелегко будет об этом рассказывать. Но что поделаешь… Не рассказать нельзя.

В одном из отдалённых гаражных кооперативов я купил бокс. Оборудовал его.

Прежде всего, мне нужна была абсолютная звукоизоляция. Ворота и стены изнутри я обклеил минеральной ватой. Поверх неё прикрепил бумажные лотки для яиц – они отлично рассеивают звук. Я проверил – принёс музыкальный центр и на полную мощность включил «Рамштайн». Если специально не прислушиваться, снаружи ничего не слышно.

Внутри я установил старое кресло из парикмахерской. Хотел зубоврачебное, но нашёл только такое. Намертво прикрепил его к полу. Снабдил крепкими кожаными ремнями.

Мне ещё нужны были несколько медицинских приспособлений, кое-какие химические вещества и медикаменты.

Я продумал заранее каждую деталь. Составил список, который раз десять уточнил. Когда, было готово, несколько раз всё проверил и перепроверил. Мой дом я спроектировал тщательно.

Насколько я знаю, этот бокс так и не нашли. Если судьба снова забросит меня в тот город, смогу использовать его повторно.

Туда я привёз мой объект. Бокс достаточно большой – в нём поместился ещё и фургон «скорой помощи».

Ещё в дороге объект стал приходить в себя. Пришлось сделать остановку, чтобы его связать. И уже на месте, когда я пересаживал его в кресло, были попытки сопротивления. Тут мне пригодился электрошокер.

Я же говорил, что предусмотрел всё. У него не было ни малейшего шанса.

Когда он увидел мою звукоизоляцию, то понял всё. Сначала он, как и вы предлагал мне деньги. Много денег. Такие, как вы с ним, не в состоянии понять, что далеко не всё можно купить. Потом, наблюдая за моими приготовлениями, он угрожал. Кричал. Потом, когда осознание неизбежного проникло в его душу, стал плакать.

Я закончил приготовления и теперь терпеливо ждал. Мне надо было, чтобы он замолчал, и смог слушать.

Я убеждён, что приговорённый перед казнью должен осознать причины того, что с ним произойдёт. Он может быть с этим не согласен, но мотивы тех, кто сейчас прекратит его жизнь, должны быть ему понятны. Главное, ему следует разъяснить, что главный мотив – он сам, вернее, тот чудовищный поступок, который он совершил.

Недавно я прочёл статью. Автор задаётся вопросом: является ли смертная казнь наказанием? Казалось бы, ответ очевиден: да! У человека отнимают жизнь! Но позвольте, какой смысл состоит в наказании? Кого-то наказывают, чтобы он сделал выводы и в дальнейшем вёл себя правильно. Как это применимо к казнённому? Он уже никак не сможет себя вести. В этом смысле заключение в четырёх стенах до конца жизни куда более сильное наказание.

Такая логика мне непонятна…

Продолжим.

Наконец, он замолчал. Я, как и вам сейчас, подробно объяснил, почему он здесь и что сейчас с ним произойдёт. Потом приступил к приведению приговора в исполнение.

Я уже говорил, что решил сделать это, доставив приговорённому как можно больше страданий.

Сначала я ввёл ему препараты, поддерживающие работу сердца, чтобы он не умер раньше времени от болевого шока. Потом ввёл то, чем собрался его убить.

Его агония была ужасной… ужасной… ужасной…

Он умирал долго, часа два.

Сначала он кричал. Дико, истошно кричал.

Потом прекратил.

Он бледнел, краснел, его кожа покрылась кровавыми пятнами.

Его рвало, из глаз сочилась кровь.

Конвульсии были страшными. Крепко привязанный к креслу, он дико корчился, разрывая кожу и мышцы.

Всё это время я был рядом, заставляя себя смотреть.

Самое страшное – когда желания сбываются.

Разве его боль была сильнее моей тогда, когда он убил мою любимую?!! Разве его отчаяние было сильнее моего тогда, когда я видел, как смертная судорога сводит её руки?!!

Потом я закрыл ему глаза.

Знаете, какое было его последнее слово?

Он прошептал: «Мама…».

Тело я отвёз в «скорой помощи» к дому отца.

Разумеется, средства массовой информации разнесли новость. А как же – сенсация! Выпущенный на свободу убийца таки наказан! Просочились подробности. Подозрение пало на меня. Отец казнённого пообещал огромные деньги за мою голову. Я был готов. К тому времени у меня уже была новая внешность и новые документы. Меня не найти.

– – –

Меня не найти – я не психопат. Те подсознательно хотят быть пойманными – их и ловят. Во всяком случае, так говорят в кинофильмах про серийных убийц. Я не маньяк. Мои поступки продиктованы не патологией моего разума, а как раз тем, что он абсолютно нормален. Я действую трезво и осознанно. И не хочу быть пойманным. Поэтому меня не поймают. Когда я почувствую, что общество более не нуждается в моей помощи, я исчезну окончательно.

В тот же день я переехал сюда, в этот город. Нашёл спокойную работу, где не задают вопросов.

Вскоре я узнал о вас.

Вы, сын городского прокурора, на скорости сто двадцать километров в час спьяну протаранили «Жигули», в котором ехала семья: муж, беременная жена и их трёхлетняя дочь. Выжил только ребёнок.

Вы убили троих.

Потом всё повторилось. Другой город, другой суд, но опять издевательский приговор.

Я снова почувствовал себя снаряжённой бомбой.

И вот вы здесь.

Я не стану казнить вас так, как вашего предшественника. Не хочу ещё раз видеть это. Тот способ, признаю, был излишне жестоким. Тому есть оправдание – у меня была личная причина. В вашем случае её нет. Убитые вами люди мне никто. Поэтому вы умрёте легко. Считайте, что вам повезло. Способ, который я применил к вам, в цивилизованном мире признан гуманным.

Сейчас я подключу третью капельницу, и через несколько минут ваше сердце остановится. Вы умрёте. Здесь, в этом фургоне. За сотню метров от дома родителей.

– – –

Когда человек настолько болен, что не может сам за собой ухаживать, кто-то же должен ему помогать! Да, это неприятно, грязно, но необходимо! Наше общество нездорово. Оно неспособно самостоятельно очищать себя, удалять свои экскременты. Кто-то должен ему помочь.

Возможно, вас интересует, что я чувствую: раскаяние или, может быть, гордость?

Я не раскаиваюсь.

Знаете, что остаётся от бомбы после того, как рассеются газы и разлетятся осколки?

Ничего.

Пустота.

Днепр, зима 2018–2019